Короткий рассказ, который никто не прочел

Jlyf;ls xtkjdtr [jntk yfgbcfnm rjhjnrbq hfccrfp^ yj tuj vfkj rnj ghjxtk^ gjnjve xnj xtkjdtr gthtgenk yf cdjtq rkfdbfneht zpsr

БОРОДА

Не каждый человек способен сам, по воле своей, без принуждения и давления признаться в убийстве. Я же могу. Точно. Более того, прямо сейчас, в миг этот, в полном здравии и трезвом рассудке, с полной ответственностью заявляю я, что наступит день — и я совершу это преступление вновь. Точка. 

Я сразу хочу предостеречь вас: не осуждайте меня, не сердитесь, не плюйтесь, ибо эта история могла случиться и с вами, и с вами; и с любым мужчиной, и с любым стариком. Могла, впрочем, случиться и с некоторыми женщинами, но случилась со мной (с мужчиной, как принято считать), неделю назад.

Перед тем, как каждый из вас вынесет вердикт, я хочу сказать только одно: и в вашей жизни может наступить момент, когда отступать будет поздно, и вы не отступите, не отступите из-за любви, из-за любви огромной, и на лице вашем проступит кровь...


Итак. Желания отпустить бороду у меня никогда не было. Нет. Правда. Никогда. Не было. Откровенно говоря, я всегда искренне полагал, что без растительности на лице выгляжу моложе и даже несколько лучше, но лень, могущественная, переданная мне по наследству лень однажды поработила меня. Если быть до конца точным, это случилось, когда мне исполнилось шестнадцать или что-то около того. Да, я не точен, но что-то около того. С тех самых пор я перестал бриться. Все, на что меня хватало, — порой, по неосторожности оказавшись в государственной парикмахерской, после равнения бровей, сказать: «И бороду, обведите, пожалуйста, тоже». Я никогда и ни в коем случае не гонялся за модой, не отправлялся на фестивали бардовской песни и даже в плей-офф хоккейных турниров не участвовал. Не было в моей бороде никогда ни умысла, ни необходимости особой. Была она себе и была, и веду я это все только к тому, что как наделенная большими полномочиями автономия, как Страна Басков, борода моя всегда жила своей собственной жизнью, жизнью, ко мне неотносимой. И жила бы она себе, вероятно, и дальше, если бы не случилось то, что случилось, и в первую очередь с ней, а не со мной.

Это случилось так: неделю назад я смотрел на себя в зеркало, смотрел без трепета и восхищения, потому что смотрел утром, в ванной комнате, едва продрав глаза. Я собирался почистить зубы и прожить еще один день и потому, как обычно, когда я собирался прожить еще один день, я смотрел на себя в зеркало, и в зеркале была борода. И я моргал, но не зевал, потому что никогда не любил, когда отражение мое зевает, и смотрел на бороду, и борода моя вдруг заговорила! 

— Я все обдумала, я хочу, чтобы ты покончил со мной! Не говори ничего! Так всем будет лучше. Это не сиюминутное решение. Я давно над этим размышляю. Захочешь — заведешь себе новую.

— Что-то случилось? Произошло?

— В том-то и дело, что ничего! В моей жизни вообще ничего не происходит! Я даже не седею! Моя жизнь лишена даже самых маленьких происшествий: ни кетчупа, ни майонеза, ни крошек во мне! Я есть, и в то же время меня будто бы не существует. Мы, видите ли, очень аккуратные! Мы ровняем меня время от времени, моем шампунем для волос, которым мы и жопу себе тоже моем, и все, баста. Я устала! Я больше не могу, не могу так жить! Я хочу хоть чем-то запомниться! Я хочу жить полной жизнью, как жили бороды Толстого, Барбароссы и Маркса!

— Ну знаешь...

— Знаю! Знаю! Знаю я, что ни хрена не знаю! Мне двадцать лет, а мне и рассказать-то нечего! Не было в моей жизни ничего хоть сколько-нибудь запоминающегося! Вообще ничего! Для чего росла? Для чего меня отпускали? Я ни с другой бородой не соприкасалась, ни лоно женское не гладила. У меня вообще событий за жизнь мою пустую не было! Одно горение лишь случайное, и это-то за все твои двадцать лет курения! Ты что думаешь, я буду счастлива уже от того, что во мне зимой изредка сосульки появляются? Так ты себе представляешь бородатое счастье?

— Я честно говоря никогда об этом не думал.

— Да в том-то и дело! Ты вообще обо мне не думаешь! Ты относишься ко мне как к чему-то само собой разумеющемуся! А я хочу быть важной, хочу быть значимой, я хочу, чтобы за мной ухаживали!

— Ты же сама сказала, что я мою тебя, поправляю...

— Поправляешь! В том-то и дело! А я женщина! Женщина, твою мать! Я не хочу, чтоб меня просто «поправляли»!

— Ну хорошо, хорошо… Давай я попробую что-нибудь предпринять...

— Да что ты можешь предпринять? Тряпка! Да ты посмотри на себя! Мудак! Я вообще тебе не иду! 


Я задумался. Посмотрел на себя в зеркало. Мне почему-то вспомнился Ходасевич: «Я, я, я. Что за дикое слово! Неужели вон тот — это я? Разве мама любила такого, желто-серого, полуседого и всезнающего как змея?» Борода была права. Меня действительно нельзя было назвать человеком заботливым, человеком ласковым и трепетным. Я всегда думал только о себе, о себе только и никогда о ней. Только теперь, когда она заговорила со мной, я понял, насколько несчастной она была все эти годы. И мне стало стыдно, совестно стало, хотя, кажется, это одно и то же.

— Ладно, хорошо. Хочешь, чтобы я избавился от тебя?

— Очень!

— Но я же правда так и сделаю сейчас!

— Не тяни, сопляк!

— Я не шучу!

— Давай, говорю!

— Черт, но у меня даже лезвия нет. Я же никогда не бреюсь...

— Дуй в магазин!

— Голуба, мне вообще-то на работу пора.

— Желе! Слабохарактерное желе! Я так и знала, что ты никогда этого не сделаешь!

— Сделаю! Вечером сделаю!

— Мудак, я не собираюсь ждать до вечера!

— Да ладно! А что же ты сделаешь?

— Начну выпадать! Буду чесаться! Неужели нельзя хоть раз в жизни быть мужиком? Посмотри на себя, у тебя же даже я есть!

— Хорошо, что ты предлагаешь?

— Скотч. Горячий воск. Не знаю, ты же мужчина — придумай что-нибудь!

— Ты совсем е***улась? Какой скотч? Хотя вот что... погоди... Кажется, я придумал... Подожди меня здесь.

— Нет, я пойду с тобой!


Я прошел сперва в спальню, затем в кухню. Отыскал ножницы и нож. Вернулся к зеркалу.

— Зачем тебе и то и другое? — спросила борода.

— Сначала я остригу тебя коротко. Затем все, что останется, сбрею ножом.

— Начинай!

— Ты уверена?

— Как никогда! 


Я состриг несколько клочков волос под подбородком.

— Что ты чувствуешь, Борода?

— Освобождение. 


Я выпустил воздух и продолжил. Борода злила меня. К тому же я очень опаздывал на работу. Я спешил. У меня не было геля для бритья, оттого, когда дело дошло до ножа, я взял мыло, подставил его под струю горячей воды и, насколько это только было возможно, намылил лицо.

— Погоди! — вдруг закричала борода.

— Чего тебе еще?

— А что если после смерти ничего нет?

— Что ты имеешь в виду?

— Что если ты сейчас добреешься и все, и больше ничего не будет! 

— Да конечно будет! Ты начнешь расти вновь!

— А если нет?

— Не переживай — обязательно начнешь! Все бороды начинают расти вновь.

— А что если я не буду помнить, что ты меня уже когда-то сбрил? Что если я стану другой, что если буду расти на твоем поганом лице и даже знать не буду, что когда-то уже была здесь?

— Никто не знает, но это и славно, — ответил я и приставил к щеке нож.

— Остановись! Хватит! Оставь все как есть!

— Ты издеваешься?! — я вновь посмотрел на себя в зеркало.

— Не могу же я идти на работу в таком виде!

— Что здесь такого? Многие твои коллеги выглядят еще хуже!

— Да ты посмотри на меня! Колтун здесь, волосы над губой, на щеке. Если я явлюсь на работу в таком виде, меня уволят.

— Мне страшно, Саша...


Поздно. Я не остановился.

Я брился, и борода моя продолжала сопротивляться, но я знал, что уже не сдамся. Не для того я мучил ее столько лет, чтобы теперь дать задний ход. По моему лицу текли слезы, но я хотел доказать ей, что мужик. Я хотел доказать ей, что обрел любовь. Я резал, я скреб, я вырывал. Я расправлялся с ней. Я любил.

Сперва она кричала, кричала яростно, затем перешла на стон, затухающий, как мелодия, стон.

Моя борода доживала последние секунды своей жизни, и на лице моем проступали капли ее крови. 


Как я уже сказал, это случилось неделю назад. С тех пор я ни разу не брился. У меня новая борода. Совсем еще юная, красивая. Мне она очень нравится. Порой мне кажется, что я даже люблю ее. Я думаю, что мы будем вместе. Довольно долго. Я буду ухаживать за ней. Я буду очень внимательным, правда. Все будет хорошо, только… только одного я теперь обещать не могу: я не могу обещать, что однажды не убью ее.

Мы вернем наш Крым: без погон, но в касках.
Мы насадим счастье во всех алясках.
Нам не будут сниться: ни добро, ни правда.
Мы забудем все, что давно не надо.
И разбудим ночью - страну - чужую,
И обхватим крепко, ее, родную.
Нас любить, за это, не станут больше,
Но какое дело, коль сложно горше
Быть, чем есть, мы к минуте этой –
Погремим мушкетом над всей планетой.
Убедим себя, что повсюду – наше
И закончим дело – доварим кашу.
И уснем в гостях, как в дому, покойно.
Спи родное, большое, смрадное стойло.

***

Я – за радикализацию метафоры. 
За коррупцию рифмы и режим фабулы. 
За правительство хронотопа и литературный террор. 
За культ личности баснописца Эзопа 
и синтаксический вседозвол. 
Я за букву, ту,
что висит над космосом, 
ибо мир был создан не членом, 
но логосом.

***

Круто, когда парень тащит мяч по бровке и посадив на жопу последнего защитника, забивает гол. Круто, когда девушка пьяна, и женственна, когда смеется над твоими шутками, и платье ее в пол.
Круто, когда ты играешь в футбол, и ты влюблен, и тебе пятнадцать, и ты сидишь на химии и не подозреваешь, что такое парааминофенол.
Круто, когда ты пишешь длинное, мать его, четверостишие и последнее слово существительное, а не глагол.

***

Вам, мои дорогие: Коли, Сережи, Ильюши и Славки.
Вам, позабывшим, каково это утром напялить невысохшие за ночь плавки. 
Вам, жующим пластмассовую еду, раз в неделю пялящимся на рыб на прилавке.
Вам, обреченным погибнуть в какой-нибудь скидочной давке. 
Вам, людям, ничего не стоящим без зарядки. 
В общем вам, дохнущим от звука дерущего асфальт бульдозера, 
я посылаю эту карточку, застрявшую между зубов, и отрыжку озера.

СМЕРТЬ И ДЕВУШКА

– Дорожная полиция. Вам знаком этот номер?

– Да. Это телефон концертмейстера моего оркестра. Что случилось?

– Автокатастрофа. Мы сейчас распиливаем машину. Нам удалось дозвониться только вам. Вы можете связаться с родственниками?

– В машине должна была быть скрипка!

– Что вы говорите? Здесь плохо слышно!

– Продиктуйте адрес…

Мы были любовниками. Двенадцать лет. Я и она. Вместе, мы выступали в Вене и в Брюсселе, в Рейкьявике и в Загребе. Кажется, теперь все конечно.

– Доброй ночи. Вы могли бы отвести меня по этому адресу?

– Вас? Куда угодно, маэстро!

– Вот адрес…

– Но это просто километр автострады…

– Все верно. Там произошла авария.

– Да-да, конечно, маэстро!

– Вы совсем не обязаны включать радио с классической музыкой...

– Мне не сложно, маэстро!

– Дорогие радиослушатели, сейчас вы прослушаете струнный квартет ре-минор Франца Шуберта. Оркестровое переложение Густава Малера.

Мне не верится, что это произошло. Мне очень жаль ее. Я все время пытаюсь представить себе последний звук, который она издала. У нее был исключительный, совершенно удивительный тембр. Мы познакомились в Турине. Во время выступления у меня лопнули сразу четыре струны. Изумленный, несколько мгновений я смотрел на инструмент: ни подставки, ни струн – кусок дерева, гроб. Позже этот момент показали по многим телеканалам – местное телевидение вело прямую трансляцию с концерта. Удивленный, я смотрел на свою мертвую скрипку и не знал как поступить. Подняв голову я решил пошутить:

– Мade in italy – сказал я. Зал рассмеялся. Пока я думал, что делать, она протянула мне свою скрипку. Так я впервые обратил на нее внимание. Великолепная. Необыкновенная. Идеальная.

– Кажется, приехали, маэстро.

– Вы могли бы подождать меня?

– Да, да, конечно! Я пока послушаю квартет.

            Потрясающая картина! Я пропеваю про себя вторую часть. Как все это красиво! Этот искореженный кусок металла. Будь моя воля – я бы прямо сейчас выставил его в музее Гуггенхайма. Эта ночь, эти звезды, эти искры, что словно светлячки разбегаются во все стороны. Эти прожектора и светоотражающие костюмы спасателей.

– Доброй ночи, маэстро. Мне очень жаль, что так получилось... Мы были вынуждены повредить скрипку, когда разрезали машину. Нам ничего не оставалось – в противном случае мы бы не смогли извлечь труп.

– Я понимаю.

– Вы хотите взглянуть?

– Нет-нет! Ни в коем случае! Если вам не сложно, все равно отправьте останки вот по этому адресу. Быть может мастер сможет что-то предпринять.

– Разумеется, маэстро!

            Какая глупость! Какая пошлость и банальность! Просто так потерять часть жизни. Я больше никогда не услышу ее голос.

– Вот и все. Мы возвращаемся.

– Мои соболезнования, маэстро.

– Дорогие радиослушатели, только что вы прослушали струнный квартет Ре-минор Франца Шуберта, известный так же, как квартет «Смерть и дева»

Эффект Выхино

Однокомнатная квартира. Девятнадцать метров жилой площади. Пьющие соседи. Сверху, снизу и за стеной. Скулеж собаки, грохочущий мусоропровод. Долбанный лифт.

Работа в центре города. Личная жизнь в метро.

Каждое утро, спустившись на станцию «Рязанский проспект», я смотрю на вагоны, в которые не сесть. Из-за загруженности «Выхино» поезда приходят забитыми. Я смотрю на людей, и они похожи на рыб.

В метро я читаю Зощенко: «На подоконнике банка с золотыми рыбками.

В банке плавают две рыбешки. Я бросаю им крошки сухаря. Пусть покушают. Но рыбки равнодушно проплывают мимо. Должно быть, им здорово плохо, что они не кушают. Еще бы, целые дни в воде. Вот если бы они просто лежали на подоконнике, тогда, может быть, у них появился бы аппетит. Засунув руку в банку, я вытаскиваю рыбешек и кладу их на подоконник. Нет, тут им тоже неважно. Они бьются. И тоже отказываются от еды. Я снова бросаю рыбешек в воду. Однако в воде им еще хуже. Посмотрите, они даже плавают теперь брюшком вверх. Должно быть, просятся из банки».

Зоологический магазин. Продажа аквариумов и корма. Четыре раза в месяц ко мне заходит молодой художник. Он покупает с десяток рыб и гордится тем, что позже выпускает их в реку. Он говорит, что дарит им свободу. Я понимаю, что рыбы мрут.

Когда мне было шесть лет, я брал в руки сачок и вылавливал рыбок из папиного аквариума. Затем шел в туалет и смывал их в унитазе. Мне казалось, что через канализацию рыбы попадают в большую воду. Двумя пощечинами папа объяснил, что это не так.

Каждое воскресенье я катаюсь по Филевской линии. Мне нравится, когда между «Киевской» и «Смоленской» поезд выезжает на метромост. Разглядывая Белый дом, я представляю, что вагоны сходят с рельс и падают в Москву-реку. Через стекло я смотрю на кладбище рыб.

Понедельник. С десятой попытки проталкиваюсь в вагон. Думаю о боге. Он должен вытащить кипятильник из моего аквариума. Мне надоело в этом вариться.

– Вы выходите?

– Да. - Я бы вышел за ней даже в Кузьминках. - Могу я вас проводить?

– Нет.

Иду за ней. Оборачивается.

– Преследуете?

– Я здесь работаю. Только я могу открыть магазин.

– Мне нужны рыбки…

– Чтобы выпустить их в реку?

– Как вы догадались? – на ее шее, чуть ниже уха, краска. Ее голова, как поезд из Выхино, под завязку забита глупостями. Продаю рыб и закрываю кассу. С меня хватит. Иду в аптеку за снотворным.

Среда. Приходят вместе. Он и она. Просят рыб. Улыбаются. Целуются. Я выхожу из-за прилавка и начинаю избивать их. Сначала его, затем ее. Кровь, вода, осколки. Связываю и пичкаю снотворным. Загружаю в служебный микроавтобус и везу на набережную. Выбрасываю в реку. Пускай наслаждаются свободой.

По дороге домой, в метро, я дочитываю Зощенко: «Я снова вытаскиваю рыбешек и кладу их в папиросную коробку. Через полчаса я открываю коробку. Рыбки околели. Мамаша сердито говорит:

– Зачем ты это сделал?

Я говорю:

– Я хотел, чтоб им было лучше.

Мать говорит:

– Не притворяйся идиотиком. Рыбки созданы, чтобы жить в воде.

Я горько плачу от обиды. Я сам знаю, что рыбки созданы жить в воде. Но я хотел избавить их от этого несчастья».

                                                                                               

МАЛАГА 2013